ПРОРОК В РОССИИ БОЛЬШЕ, ЧЕМ СТУКАЧ?

    Я не согласен с теми, кто называет «Один день Ивана Денисовича» произведением слабым. Мой покойный отец, старый лагерник, сказал после прочтения: «Точно как у нас в зоне. Запахи все чую… Ерунды много, но — вещь». Я также считаю, что, несмотря на многие отрицательные моменты, «Архипелаг ГУЛАГ» сыграл огромную положительную роль в формировании мировоззрения моего поколения, пробил брешь в стене лжи, замалчивания горькой правды, цензурного «душняка» совдеповской империи. «Архипелаг» я прочёл в том зрелом возрасте и с тем багажом, когда легко мог увидеть все пороки и слабости романа: откровенные благоглупости, невежество в истории российской тюрьмы и каторги, прямую ложь и страницы, способные просто внушить отвращение. Уже было с чем сравнить: я занимался историей профессиональной преступности России в годы «перестройки», когда было обнародовано множество новых документов, постоянно появлялись мемуары лагерников — в том числе людей, на воспоминания которых опирался Солженицын. Но изначально, от первого знакомства с «Денисычем» (в 12 лет) и до конца 90-х, Александр Исаевич был для меня фигурой безоговорочно уважаемой. Высылка его только укрепила меня в этом мнении. Писателя выслали за книгу, за него вступились многие его очень достойные товарищи — мне не надо было больше никаких доказательств его порядочности и благородства.

     К сожалению, сейчас сомнения и в том, и в другом появились. Но толчком для моих выступлений послужила волна «сенсационных» публикаций в местных и центральных СМИ о том, что пророк и совесть нации… БЫЛ ОБЫКНОВЕННЫМ ЛАГЕРНЫМ СТУКАЧОМ! Разгорелась полемика, обвинители и защитники поливают друг друга, докапываясь до таких глубин грязного белья, что читать это порою невозможно.

     Однако проблема — остаётся. Вернее, несколько важных проблем. Одна из наименее значащих: был ли Солженицын лагерным доносчиком. Для меня ответ очевиден и неинтересен. Вопрос второй: что можно и чего нельзя простить человеку, взвалившему на себя тяжёлую ношу пророка? Вопрос третий: может ли великое деяние смыть с человека его прежнюю грязь, или груз постыдных грехов должен довлеть над ним всю оставшуюся жизнь? Не пытаясь судить, решимся лишь размыслить над мудрой библейской истиной: «НЕ СОТВОРИ СЕБЕ КУМИРА»…

    Начнём со «стукачества». Солженицын сам признаётся в главе 12 тома 2 «Архипелага»: да, дал я эту треклятую подписку сотрудничать и доносить лагерному «куму»! Молодой был, смалодушничал. Но — не сдал ни одного зэка, а вовремя «свалил» на шарашку! Давайте поразмыслим о степени правдивости и откровенности рассказа человека, призывающего нас «жить не по лжи».

    К сожалению для пророка, к моменту выхода «Архипелага» многие узники ГУЛАГа были живы и находились в здравом уме. Те, кто прочёл эти откровения, пришли в ужас. Среди них один из близких друзей Солженицына — ярый антисоветчик, бывший власовец Леонид Самутин. Кстати, именно ему поручил Исаевич хранение одной из копий «Архипелага». Вот что напишет Самутин позже в книге «Не сотвори кумира»:

     «Я читаю его рассказ о вызове к лагерному оперуполномоченному в том небольшом лагерьке, который был тогда в самом сердце Москвы, на тогдашней Калужской… Переживания самого автора, поведение хозяина кабинета — оперуполномоченного — захватывают читателя, обращают все симпатии на беззащитного «зека» — автора тех строк. Hо следует совсем неожиданный финал. После угрозы оперуполномоченного «загнать» в северные лагеря Солженицын думает: «Страшно-то как: зима, вьюги, да ехать в Заполярье. А тут я устроен, спать сухо, тепло и бельё даже. В Москве ко мне жена приходит на свидания, носит передачи... Куда ехать, зачем ехать, если можно остаться?». Следует рассказ о «томлении духа» и... буквально непостижимом решении — купить себе временное и относительное благополучие прямым предательством… Испугавшись «зимы, вьюг, Заполярья», Солженицын идёт на то, о чём сам он рассказал: на подписание обязательства доносить и на выбор стукаческой клички «Ветров».

      Сам Солженицын вынужден признать, что совершил низкий и подлый поступок. Даже делает оговорку: «В тот год я, вероятно, не сумел бы остановиться на этом рубеже... А тут меня по спецнаряду министерства выдернули на шарашку. Так и обошлось. Hи разу больше не пришлось подписаться «Ветров». То есть сподличал я, братцы, но Господь оборонил от стукачества».

      Но так ли это? Самутин справедливо замечает: «Мы, обломанные лагерями старые «зеки», твердо знаем: такое было невозможно! Hельзя поверить, чтобы, дав подписку «стучать», от опера можно было так легко отделаться. Да ещё как отделаться? Переводом на привилегированное положение в особый, да ещё и сверхсекретный, лагерь! Кому он это рассказывает? Заявляю: подобная нелепость была совершенно невозможна... Как же технически осуществлялся перевод заключённого из лагеря в лагерь по так называемому «спецнаряду»? Этот документ о переводе — спецнаряд — приходит из Управления лагерей и поступает к начальнику местного лагеря. Hо никак не минует и оперуполномоченного, без визы которого в действие приведен быть не может. Характеристику на переводимого пишет он же. С плохой характеристикой нельзя переводить заключенного в привилегированный лагерь… Вот и получается, что перевели Солженицына «в шарашку» только потому, что оперуполномоченный написал нужную характеристику, дал «добро» на перевод.

     Вторит Самутину и старый лагерник, видный меньшевик М. Якубович, судьбе которого в «Архипелаге» отведено восемь страниц. В своей статье «Постскриптум к «Архипелагу» тогда уже 90-летний патриарх страны Зэкландии пишет: «Уверения Солженицына, что работники «органов», не получая от «Ветрова» обещанной информации, добродушно с этим примирились и, мало того, послали этого обманщика на работу в спецлагерь с несравненно лучшими условиями, — сущая нелепица».

      Но, для «чистоты эксперимента», я обратился за комментарием и к одному из знакомых — старых «оперов». Как он оценивает рассказ нобелевского лауреата, призывающего нас «жить не по лжи»?

    – Саша, представь себя на месте «кума», — предложил мне оперативник с более чем 30-летним стажем Павел Петрович (фамилию называть не будем, эти люди не любят себя афишировать). — Я провёл отличную операцию, «раскрутил» зэка на подписку, сделал его своим агентом. После этого он со мной не сотрудничает. Попробовал бы он, падла! Я бы просто поставил ему условие: или ты мне в течение двух дней вломишь нескольких человек, или я сливаю информацию о нашей с тобой «ксивёнке» всем арестантам! Когда зэк подписал бумагу о «сотрудничестве» — ему кранты. Никуда он не денется.

    Дальше. Допустим, за короткое время «сотрудничества» на Калужской он никого не вломил. А тут приходит разнарядка на «шарашку». И он хочет сказать, что его могли туда направить без визы лагерного «кума»?! Да это всеми мыслимыми инструкциями было запрещено. Может, он был каким-то особо важным учёным, этот артиллерист? С Королёвым себя попутал? Сам признаётся, что в связи (над чем работали в Марфино) он был «ни бе ни ме». Значит, что? Прибежал к «куму» и умолил поставить визу — в счёт «будущих заслуг». А других путей нет!

      Ну, допустим, «стукач» совсем безмозглым оперу показался. Тогда он вполне мог сбыть его с рук. В ту же шарашку. Мол, я завербовал — а вы уж используйте. И пошёл Солженицын на «шарашку». Но вот о чём забыл он упомянуть: вместе с ним пошло и его письменное обязательство стучать на товарищей! Аккуратно подшитое к делу, с положительной характеристикой: мол, хорошо работает гражданин, «дует» во все лёгкие! Так что, Саша, на новом месте «гражданина Ветрова» встретили с распростёртыми объятиями. И, судя по тому, что на шарашке он провалял дурака четыре года, высокое звание советского стукача он оправдал полностью! А какие ещё есть варианты? Подскажи… Не стучал? В лучшем случае очень скоренько отправился бы бороться с ёлками поближе к Воркуте. Нет, душу дьяволу продают один раз…

    Когда я рассказал одной своей хорошей знакомой, о чём собираюсь писать эту первую статью, она в ужасе воскликнула:

      – Да как ты можешь! Солженицын, даже если за ним что-то есть, уже давно замолил свои грехи одним только «ГУЛАГом»! А «стучали» тогда все!

        Один из уважаемых мною людей выразился ещё резче:

     – Сначала пройди через то, что прошёл Солженицын! Пусть тебя по рёбрам побьют, я посмотрю, что ты подпишешь!

И если до этого я ещё сомневался, писать или не писать, после таких бесед понял: писать надо обязательно! Потому что так думают слишком многие. И чем больше времени пройдёт, тем больше будет таких людей. А это — страшно. Потому что это — оскорбление памяти настоящих лагерников. Потому что — СТУЧАЛИ ДАЛЕКО НЕ ВСЕ. Я уже не говорю о том, что оговор под пытками — это совершенно не то, что стыдливо-угодливое «сотрудничество», обмен улыбками и расшаркивание с лагерным «кумом». За всю лагерную жизнь Александра Исаевича никто и пальцем не тронул. Как он «страдал» большую часть срока, он поведал сам: полгода в СИЗО, год в тюрьме на Калужской заставе, 4 года в «шараге» (тюремном HИИ) и лишь 2,5 года — самых трудных — на общих работах в Экибастузе. Вот изолятор и «крытая»: «Какая же уютная жизнь — шахматы, книги, пружинная кровать, добротные матрасы, чистое белье. Да я за всю войну не помню, чтоб так спал. Hатертый паркетный пол... Hет, таки эта центральная политическая тюрьма — чистый курорт... Я вспомнил сырую слякоть под Вормдитом, откуда меня арестовали и где наши сейчас месят грязь и мокрый снег, чтоб не выпустить немцев из котла» («Архипелаг ГУЛАГ», том I, гл. 5).

Почему вдруг сам Александр Исаевич признаётся в своём «стукачестве»? Ежели он кого-то выдал, то почему КГБ не воспользовалось этими материалами и не опорочило его ещё тогда, в 1973-м? И вообще — стоит ли рыться во всём этом на фоне всего, что сделал он для России? Вот обо всём этом мы и попробуем поразмыслить и поспорить в других статьях о нашем земляке.